Ашхабадский вор - Страница 48

После всего услышанного бравый старлей признался самому себе, что не избежал высокомерия западного человека по отношению к восточному: мол, раз туркменка, то уж точно плохо образована, малограмотна, и школу-то, поди, не посещала, а ткала в это время ковры, пекла лепешки, помогала матери по дому и мечтала поскорее выйти замуж за знатного бая – допустим, за владельца самой большой в округе отары овец. А вот поди ж ты...

Короче говоря, теперь на их пути вздымались бархан за барханом, как волна за волной, холм песка пониже, холм повыше. А вот чего не встретилось ни разу, так это оазисов в живописном исполнении: три знойные пальмы тра-ля-ля росли. Думается, все выходы воды на поверхность уже несколько столетий как обросли городами и деревнями, не осталось уже старых добрых трехпальмовых оазисов…

Между прочим, и с растительностью в песках дело обстояло несколько лучше, чем представлялось Карташу. Он полагал, что лишь саксаул способен порадовать глаз пустынного путника, да и то изредка. Ан нет. Окромя знаменитой верблюжьей колючки произрастали – спасибо за показ и разъяснения Джумагуль – и другие кустарники: черкез, кандым, песчаная осока, мятлик. Даже саксаул, как выяснилось, бывает белый и черный. И называют его здесь не саксаул, а сазак.

Жизни тоже хватало. Особенно пресмыкающейся жизни. Вовсю шныряли ящерицы, а черепахе так даже удалось ненадолго задержать их караван. Завидев ее, Маша пришла в необузданный восторг, как девочка, расхлопалась в ладоши и даже додумалась попросить Карташа «достать ей черепашку». Старший лейтенант ВВ, разумеется, гоняться за черепашкой не стал, а в доступных женскому уму выражениях втолковал некоторые прописные истины, касающиеся походного ордера, воинской дисциплины как таковой, места женщины в армии и заодно уж на флоте.

Скорпионы так и вовсе примелькались, как в Сибири комары. Когда они делали привалы или по всяким там надобностям спрыгивали с «корабля пустыни» на песок, рядом обязательно то прошмыгнет, то из-под ноги выскочит их старый друг – скорпион обыкновенный, каракумский, ядовитый. Никто уж не визжал и справок о быстродействии скорпионьего яда не требовал. Великое дело – привычка. Надо только не забыть, садясь на песок, обстучать ногой пятачок, который собираешься занять.

– В детстве меня каждый год отправляли на каникулы к бабке в деревню. Так вот местные, собирая клюкву на болоте, тоже сперва били ногой по кочке, а уж потом садились на нее, – под влиянием скорпионов Гриневский ударился в воспоминания. – Гадюк там на болоте было до дури, на каждой кочке грелись. Ух, сколько страху натерпелся я, городской пацан, в свой первый выход на болото. А потом ничего, привык. Шарахну по кочке, провожу взглядом юркнувшую в мох змеюку и сажусь, ни о чем уже не беспокоясь.

Змеи тоже попадались. Вопреки приписываемому им глупой молвой злобному нраву, змеи уползали, оставляя в песке узкую дорожку, едва завидят людей. Так толком и не удалось рассмотреть ни знаменитую гюрзу, ни не менее знаменитую кобру. Даже безобидный песчаный удавчик предпочел поскорее запрятаться в песок. Что ж, пресловутый царь природы человек сумел основательно напугать животный мир даже вдали от своих поселений, даже там, где бывает лишь проездом.

А зверюху, замеченную ими на склоне бархана, Карташ поначалу принял за мираж. И, чтобы разобраться, обратился за помощью к Джумагуль.

– Кто это там? – он показал на улепетывающего со всех лап к гребню бархана зверя.

– Толай.

– Кто?!

– Заяц. Их тут полно.

– Иди ты! – искренне изумился Алексей. Уж никак не предполагал, что зайцы для пустыни суть обыденность.

Еще же над песками пролетали птицы и, судя по размерам, не только хищные.

Вот и в езде на верблюде, увы, ничего романтического и увлекательного не обнаружилось. А ведь каким заманчивым виделось плаванье на «корабле пустыни», когда рассматриваешь открытки и иллюстрации: сидишь, как в кресле, возвышаясь надо всем, что есть в царстве песков, с неторопливостью и плавностью аэростата проплываешь по-над бело-желтым бескрайним морем, покачиваешься из стороны в сторону, а в ушах звучит знаменитый джазовый стандарт «Караван».

Покачиваться-то покачиваешься, все верно, однако надоедает это занятие до чертиков, до морской болезни, хочется устойчивости – а нету ее. На втором часу езды начинает ныть спина, хочется поменять позу, а как ее поменяешь? Хочется откинуться, прислониться, но куда тут откинешься, к чему прислонишься? К горбу? Так ведь он маленький и нетвердый. Солнце жарит как ненормальное, обливаешься потом, понятное дело, очень скоро натираешь мозоли на заднице и на внутренней поверхности бедер. И думаешь только об одном: о прохладном душе.

Да, звучал в ушах у Карташа знаменитый джазовый стандарт «Караван», но – с интонациями траурного марша.

Маша попробовала на одной из остановок взвыть. Куда, мол, завез, я не могу больше, я же все-таки женщина, это все твои дурацкие затеи! И в таком духе. Карташ отнесся к этому ее взбрыку философически – что поделаешь, женщина, пусть и далеко не худшая из их легиона, все-таки остается женщиной. А женщине необходимо выплескивать эмоции вовне. Не держат они эмоции в себе, потому, кстати, и живут дольше. Ну, а объект для обвинения во всех смертных грехах у слабого пола был, есть и будет всегда один – мужчина. Он, подлец, виновен в том, что моя молодость прошла безвозвратно, и в потеплении климата, и в озоновых дырах – он, все он.

До крайности лень было Карташу заниматься лечением женских хворей, будь то радикальная терапия вроде пощечин и крепких слов или терапия щадящая, исповедующая путь уговоров: «Ну пойми же, милая, все равно ничего изменить нельзя, ради какой такой пользы, скажи-ответь, ты треплешь себе нервы». Но пришлось бы. И как же несказанно обрадовался Алексей, когда роль невропатолога взвалила на себя Джумагуль. Туркменка подсела к русской девушке, нашла какие-то слова, погладила по голове, прикрикнула – короче говоря, успокоила-таки. «За это, – дал себе клятвенное обещание Алексей, – отблагодарю туркменочку, когда придумаю как. Платиновым самородком, письменной благодарностью командира отряда или назначением любимой женой».